V
Вообще к движению, обозначенному Толстым, но имевшему и другие родственные разветвления, он относился очень насмешливо и рассказывал некоторые, сюда относящиеся, эпизоды с большим юмором. Я приведу один из подобных эпизодов, но, чтобы он мог сказать все, что с ним связано относительно характеристики Чернышевского, я должен прибавить еще несколько слов.
В квартире Чернышевского, во второе мое свидание с ним, я встретил, кроме его жены и секретаря, еще молодую девушку, племянницу Чернышевского, знакомую моему брату. Она очень сердилась на последнего за то, что он не ответил на ее письмо, и часто возвращалась к этому вопросу.
-- Ах, милая вы моя, -- полушутя, полусерьезно сказал ей Чернышевский. -- Разве кто-нибудь из серьезных людей отвечает на письма. Никогда! Да и не нужно. Положительно не нужно! Вот я вам случай расскажу из своей практики: как-то раз Ольги Сократовны не было дома, хожу себе по комнатам, вдруг звонок. Отворяю дверь, -- какой-то незнакомый господин. -- Что угодно?
-- Николая Гавриловича Чернышевского угодно.
-- А это я самый.
-- Вы -- Николай Гаврилович?
-- Да, я Николай Гаврилович.
Он стоит, смотрит на меня, и я на него смотрю. Потом вижу, что ведь так нельзя, позвал в гостиную. Сел, облокотился на стол, опять смотрит в лицо.
-- Так вот это вы -- Николай Гаврилович Чернышевский.
-- Да, говорю, я Николай Гаврилович Чернышевский.
-- А я, говорит, приехал на пароходе, а поезд уходит через пять часов. Я и думаю: надо зайти к Николаю Гавриловичу Чернышевскому.
-- А-а, это, конечно, уважительная причина. Однако вот и моя жена пришла. Позвольте вас представить, как вас зовут?
-- А это, говорит, вовсе и не нужно.
"Вот оно что,-- подумал я: -- какой-нибудь важный конспиратор". -- Увел его к себе в кабинет, посадил и говорю: -- Если при других вам нельзя высказаться, то, может, мне одному скажете?
-- Ах, нет, говорит, это не то вовсе. Моя фамилия такая-то, доктор X. Еду теперь в Петербург по своим делам.
И опять сидит, смотрит.
-- Так вот... Вы -- Николай Гаврилович Чернышевский!
-- Я Николай Гаврилович Чернышевский. Однако, знаете, до поезда все-таки еще долго. Давайте о чем-нибудь говорить.
-- Ну, хорошо, давайте.
-- О чем же?
-- О чем хотите, Николай Гаврилович Чернышевский, о том и говорите.
Посмотрел я на него и думаю: давай попробую с ним о Толстом заговорить. Взял да и обругал Толстого. Смотрю, -- ничего, никакого впечатления.
-- Послушайте, говорю, -- а может быть, вам это неприятно, что я тут о таком великом человеке так отзываюсь.
-- Нет, говорит, ничего. Продолжайте. Несколько месяцев назад, может быть, я и очень бы огорчился. А теперь ничего, теперь я уже свою веру выдумал, собственную.
-- Конечно, хорошая. -- Начал рассказывать что-то, я слушаю. Должно быть, уж очень что-то умное,-- ничего нельзя понять.
-- Постойте, говорит. Я вам письмо с дороги пришлю. Адрес тоже пришлю, и вы мне непременно ответьте. А теперь пойдем лучше пройдемся по городу, да и на пароход.
Мне тоже показалось, что это самое лучшее. Вера у него какая-то очень скучная, да и не граф он ни в каком смысле... Не интересно. Проводил я его на пароход, пароход отчаливает, а он все кричит: -- Напишу, отвечайте непременно, что думаете.
Отлично. Он уехал, а я забыл. Только через некоторое время опять я один, опять звонок. Отворяю. Опять незнакомец, на этот раз молодой.
-- Вы -- Николай Гаврилович Чернышевский?
-- Я Николай Гаврилович Чернышевский.
-- Я от доктора X. -- А-а, думаю себе, пророк Андрей Первозванный. Прислан меня в новую веру обращать.
-- Милости просим, говорю.
-- Письмо к вам, длинное. Просит ответа. Я с ним увижусь!
-- А вы кто?
Оказался ветеринар и человек отличный. Проездом... Устраивал свои дела, а теперь едет в университет. Планы все простые, хорошие, как у всякого порядочного молодого человека. Учиться собирается, ну и прочее... Все хорошо.
Думаю: нет, должно быть, не этой веры. И действительно,-- с доктором он встретился совсем случайно.
-- Ну, отлично, говорю. Вы хотите ответа?
-- Просил X. непременно привезти. Уж вы, пожалуйста, Николай Гаврилович.
-- Ах ты господи! А содержание письма вам известно?
-- Нет, не знаю.
Ну, думаю, так, может, еще освободит. -- Давайте-ка, прочтем вместе. -- Усадил его в кабинете, вскрыл письмо, читаю. Прочитал несколько, -- все так же, как в изустной речи: или уже слишком умно, или просто глупо, ничего не понимаю. Посмотрел на молодого человека. У него глаза удивленные...
-- Ну, что, говорю, читать далее, или о чем другом поговорим?
-- О другом, говорит, лучше.
-- А отвечать надо?
-- Помилуйте, говорит, что тут отвечать. Невозможно и ответить ничего толком.
-- Так вот, видите,-- улыбаясь, закончил он рассказ, обращаясь к племяннице. -- О важных делах, о новой вере и то не отвечают, а вы тут о своих пустяках пишете и требуете ответа... Предрассудок!..
Девушка, смеясь, вышла из комнаты... Тогда, оглянувшись конспиративно на дверь, Чернышевский наклонился ко мне и сказал:
Ну, а в тот год, когда встретилась с вашим братом,-- свалила с себя главное-то бремя, стала жить на свой счет, по Волге вот поехала... Все это -- понимаете, и радостно ей, и кажется значительно очень. Свобода, встреча с хорошими интеллигентными людьми после глухого угла. Вот она и не может себе представить, что эта случайная встреча важна и значительна только для нее одной, а не для других, и вот почему ее так волнует неполучение ответа от случайно встреченного тогда человека.
Эта внимательность к окружающим, это тонкое понимание чужого настроения добавляет, по-моему, очень важную черту к нравственному облику самого Чернышевского.