Чернышевский считал, что в жизни ежеминутно встречаются "поэтические события", которые "в своем развитии и развязке" нередко имеют "художественную полноту и законченность" (II, 67), а "первообразом для поэтического лица очень часто служит действительное лицо" (II, 66). Не случайно действительные события и жизнь знакомых людей вызвали у него потребность осмыслить их в художественном дневниковом очерке (1848) и в повести "Теория и практика" 1849-1850 гг. (события, вызванные женитьбой В. П. Лободовского, товарища Чернышевского по университету), а исходным творческим началом в повести "Пониманье" (над которой Чернышевский работал также в университетские годы) послужили исторически существовавшие лица (Луиза, сестра Гете).
В научной литературе достаточно убедительно установлены прототипы многих литературных персонажей из произведении Чернышевского: В. А. Обручев - для Алферьева (из одноименной повести), Н. А. Добролюбов - для Левицкого, К. Д. Кавелин - для Рязанцева, С. И. Сераковский - для Соколовского, Н. А. Милютин - для Савелова, да и сам Н. Г. Чернышевский - для Волгина (роман "Пролог"). Все исследователи романа "Что делать?" сходятся на том, что песни и дополнительные пояснения "дамы в трауре", особенно при исполнении шотландского романса-баллады Вальтера Скотта "Разбойник", воспроизводят в замаскированном виде сцену объяснения Чернышевского со своей невестой Ольгой Сократовной Васильевой.
Автор в первоначальной редакции "Что делать?" утверждал, что все существенное в его рассказе - "факты, пережитые моими добрыми знакомыми". "Разумеется, - уточняет он право художника на вымысел, - я должен был несколько переделать эти факты, чтобы не указывали пальцами на людей, о которых я рассказываю, что, дескать, вот она, которую он переименовал в Веру Павловну, а по-настоящему зовется вот как, и второй муж ее, которого он переместил в Медицинскую академию, - известный наш ученый такой-то, служащий по другому, именно вот по какому ведомству" (XI, 637).
У исследователей имеются разные точки зрения на целесообразность изучения прототипов героев "Что делать?". Например, академик М. В. Нечкина считает, что "тип Рахметова уполномачивает исследователей на поиски всех прототипов и тем более указанных самим автором". [9] Следует при этом лишь заметить, что прототип никогда не будет идентичным художественному образу. В частности, несмотря на ряд сходных деталей в поведении Рахметова и П. А. Бахметова, о которых уже немало написано, знак равенства между ними поставить ни в коем случае нельзя.
Реальные источники в известной мере дают возможность заглянуть в творческую лабораторию писателя. В этом смысле любопытна, например, такая параллель. Интерес Рахметова к комментарию Ньютона к "Апокалипсису св. Иоанна" как "классическому источнику по вопросу о смешении безумия с умом" (XI, 197) перекликается с работой "землевольца" Н. И. Утина над статьей об Апокалипсисе для "Энциклопедического словаря", выходившего при участии П. Л. Лаврова, и с переводом Библии, осуществленным В. И. Кельсиевым и напечатанным в Лондоне (1860). Однако таких прозрачных намеков на связь Рахметова со своими прототипами в романе мало. Все данные о сходстве "особенного человека" с виднейшими деятелями периода революционной ситуации (Н. А. Добролюбовым, П. Д. Баллодом, братьями Н. А. и А. А. Серно-Соловъевичами и др.) носят общий характер. Но даже и в этом случае мы можем прийти к заключению, что при работе над образом Рахметова ("я встретил до сих пор только восемь образцов этой породы (в том числе двух женщин)" - XI, 197) писатель художественно обобщил основное в мировоззрении и психологии, в личной и общественной практике друзей по революционному подполью.
Считая, что "оригинал уже имеет общее значение в своей индивидуальности", Чернышевский задачу писателя видел в том, чтобы понять "сущность характера в действительном человеке", уяснить, "как стал бы действовать и говорить этот человек в тех обстоятельствах, среди которых он будет поставлен поэтом", "передать его таким, каким понимает его поэт" (II, 66). В этом состояла художественно-преобразующая функция романиста, предупреждающая опасность иллюстративности и натурализма.
Примечательно, что писатели-демократы 60-70-х гг. XIX в., продолжая традиции Чернышевского, опирались в своей творческой практике на действительные исторические события своего времени, художественно трансформируя их. Вполне вероятно знакомство Н. Бажина во время работы над повестью "Степан Рулев" (1864) с первыми шагами революционной организации Н. А. Ишутина-И. А. Худякова (1863-1866). Во всяком случае один из персонажей его повести, Илья Кудряков, "лучший друг и соратник" Степана Рулева, напоминает крупнейшего революционного деятеля Ивана Худякова (сходство фамилий: Худяков - Кудряков; хромота обоих как следствие увечья, понесенного от лошади в детские годы; духовное родство и сходный метод просветительской деятельности странствующих по деревням фольклориста и книгоноши).
И. Кущевский в романе "Николай Негорев, или Благополучный россиянин" (1870) откликнулся на события первой революционной ситуации, рассказал о деятельности шестидесятников, устраивавших революционные "общества" и "ветви" и решивших "не упускать благоприятного случая объявления указа об освобождении крестьян" для народного восстания. С большой теплотой автор пишет о члене этой "ветви" Андрее Негореве, распространявшем брошюры и прокламации, ставшем впоследствии политическим эмигрантом, об Оверине, который под влиянием этих прокламаций кинулся "в бездну" и возглавил крестьянское восстание. Кущевский намеренно сближает подвиг Оверина с революционной деятельностью Чернышевского, когда в описании гражданской казни Оверина исторически достоверно воспроизводит место, обстоятельства и детали правительственного надругательства над Николаем Гавриловичем (не забыт и букет цветов, брошенный из толпы "преступнику у позорного столба"!).
Роман В. Берви-Флеровского "На жизнь и смерть" (1877), в его первой части во многом соотносится с общественными событиями 60-х гг.; заглавный персонаж этой части Павлуша Скрипицын даже встречается с самим Чернышевским! Вторая часть произведения Флеровского "Ученики" соответствует времени и обстоятельствам пропагандистской деятельности "чайковцев" и "долгушинцев" в рабочих кружках (начало 70-х гг.), а третья часть ("Новая религия") посвящена событиям "хождения в народ" 1874-1875 гг. В этом романе скрестились все узловые проблемы, занимавшие передовое русское общество на большом отрезке времени (40-70-е гг. XIX в.).
Участник революционного подполья С. Степняк-Кравчинский запечатлел в своих произведениях ("Подпольная Россия", 1881; "Андрей Кожухов", 1889, и др.) настроения и обстоятельства героической борьбы с царизмом своих товарищей из эпохи "хождения в народ" (Петр Кропоткин, Дмитрий Лизогуб, Вера Засулич, Дмитрий Клеменц) и "народовольского" периода (Софья Перовская, Степан Халтурин, Александр Михайлов).
Некоторые исследователи романа "Что делать?" считают, что Чернышевский расширил круг литературных источников, обратившись к методике мысленного эксперимента, принятой в точных пауках, когда "ученый, основываясь на данных своей теории, создает модель опыта, который в действительности невозможно произвести на данном техническом уровне, и таким образом доказывает принципиальную правильность идеи". "Метод гипотетического упрощения ситуаций и конфликтов" переносится в данном случае на структуру утопического романа, который "представляет собою как бы описание "мысленного" внедрения идеи в жизнь. Опыт этот "описывается" как реальный, и роман воспринимается читателями зачастую как научное описание". [10] Гипотетический метод исследования Чернышевского-романиста видят в первую очередь в рассказе об организации Верой Павловной швейной мастерской-коммуны ж в описании социалистического общества ("Четвертый сон Веры Павловны") как исторически уже возникшего и неотвратимо нарастающего процесса переустройства общества.
Эти наблюдения несомненно помогают уточнить истоки социальной психологии, мировосприятия героев романа. Они позволяют конкретно представить внутренний "механизм" художественного воплощения мечты реальных людей о светлом будущем. Однако при решении вопроса о соотношении реальности и фантастики нет основания "переводить" весь роман Чернышевского из произведения реалистического в разряд утопических романов, сводить "первые случаи" личной и общественной активности "новых людей", имеющих "исторический интерес" (XI, 43), лишь к "имитации опыта". Произведение, имитирующее объективность и точность описания, добивающееся правдоподобия и увлекательности повествования во имя доказательства некоего авторского постулата, не будет иметь ничего общего с реалистическим искусством и в лучшем случае выполнит иллюстративную функцию.
Современники воспринимали роман "Что делать?" иначе. Видный деятель революционного движения 60-х гг. Н. И. Утин (ставший впоследствии одним из организаторов Русской секции Первого Интернационала) писал 22 февраля 1864 г. Н. П. Огареву о произведении Чернышевского: "Я никак не соглашусь, что у него цель фантастическая, потому что он и не думает говорить, что все осуществимо сию же минуту, напротив, он показывает, что нужно идти шаг за шагом, и затем говорит: вот что будет в конце ваших трудов и стремлений, вот как можно жить И потому "работайте и работайте"". [11]
"шестидесятников" (пусть даже в утопическом варианте!) - это реальность, а не фантастика. Гипотетический подсчет прибылей, которые получает каждая швея от мастерской, их выгод от совместной жизни и общего хозяйства - это операция "реальных", "живых" людей, знающих, что делать, во имя чего жить. Поэтому Чернышевский пишет о мастерских-коммунах как о реально существующих в жизни трудовых ассоциациях.
Имелись ли в действительности источники для реалистического описания швейной мастерской Веры Павловны?
Чернышевский, рассказывая о работе мастерской Веры Павловны, стремился как-то откликнуться на стремление женщин 60-х гг. улучшить условия своего труда. По статистическим данным 1860 г. известно, что в Петербурге "4713 ремесленниц довольствовались жалованьем в 2-3-5 руб. в месяц па хозяйской столе и чае. Те, которые работали дома, живя при муже или родных, вырабатывали на перчатках, аграманте 2-3 рубля в месяц, на чулках - еще меньше". [12]
Энергичную работу по улучшению жизни нуждающихся женщин провел кружок Марии Васильевны Трубниковой. В 1859 г. им было основано "Общество дешевых квартир и других пособий нуждающимся жителям" Петербурга. Общество сперва нанимало для своих клиентов квартиры в разных частях города, но затем на деньги, вырученные от лотереи, был куплен большой дом, в который перевели всех бедняков.
"Тогда же Общество получило возможность приступить к выполнению заветного желания своего - устройства школы для детей и швейной мастерской, где жилицы могли бы получать и выполнять работы и куда также могли бы приходить посторонние швеи и выполнять собственную работу на предоставляемых им бесплатно швейных машинах.
велось сперва членами общества, а затем приглашенными для этой цели учительницами". [13] Однако в работе мастерской мы еще не видим воплощения социалистических принципов.
"эволюционировал, отражая влияние других, часто более радикальных кругов, например кружка Чернышевского (общества "Земли и воли"), с которым лично Мария Васильевна была непосредственно связана через своих друзей, братьев Николая и Александра Серно-Соловьевичей, и к которым ее влекли собственные демократические и антимонархические тенденции". [14]
Интересно вспомнить еще одну попытку кружка М. В. Трубниковой - создать "Общество женского труда". Сведения о нем расширяют наши представления об эпохе 60-х гг. и лишний раз свидетельствуют о больших трудностях, стоявших перед энтузиастами женского движения. Общество было задумано с широкими планами. Оно должно иметь право заводить различные мастерские: швейные, переплетные, конторы для переводов и издания детских и научных книг. В составлении его устава в 1863 г. принимал участие П. Л. Лавров.
Реализована была лишь часть этой программы. В начале 1863 г. удалось организовать женскую артель или общество переводчиц-издательниц, в которое входило 36 человек (М. В. Трубникова, Н. В. Стасова, А. Н. Энгельгардт, Н. А. Белозерская, М. А. Менжинская, А. П. Философова, В. В. Ивашева, Е. А. Штакеншнейдер п др.). Брошюровка и переплет изданных обществом книг осуществлялись женской переплетной артелью, основанной В. А. Иностранцевой. Иллюстрации и гравюры выполнялись тоже женщинами.
Таким образом, есть все основания полагать, что в рассказе о трудовой деятельности Веры Павловны Чернышевский опирался на действительные жизненные факты. Попытки найти новые формы организации труда, устройства быта и просвещения работников уже были.
организованных "землевольцами". И все-таки действительных фактов из жизни оказалось недостаточно для воплощения художественного замысла Чернышевского.
В романе мастерская Веры Павловны не доходила на предприятие, организованное кружком Трубниковой. Поэтому писатель в черновом варианте романа писал: "Есть в рассказе еще одна черта, придуманная мною: это мастерская. На самом деле Вера Павловна хлопотала над устройством не мастерской; и таких мастерских, какую я описал, я не знал: их нет в нашем любезном отечестве. На самом деле она [хлопотала над] чем-то вроде воскресной школы <...> не для детей, а для взрослых" (XI, 638).
Чернышевскому пришлось в известной мере "придумывать" мастерскую Веры Павловны. В этом смысле "гипотетический метод исследования" Чернышевского-экономиста действительно пригодился Чернышевскому-романисту как дополнительный, подсобный путь художественной мотивировки замысла Веры Павловны организовать мастерские по образцам, предложенным "добрыми ж умными людьми", написавшими "много книг о том. как надобно жить на свете, чтобы всем было хорошо" (XI, 128). Впрочем, следует уточнить, что в этом случае метод мысленного эксперимента уже отстранен от автора, стал достоянием Веры Павловны ("Вот какие мои мысли" - XI, 126), реальной приметой интеллектуальных достижений "новых людей".
Впоследствии читатель романа узнает, что осуществить социалистический идеал в стране самодержавного деспотизма оказалось невозможным. Как известно из романа, после визита Кирсанова к "просвещенному мужу" (представителю власти) и разговора с ним (XVII раздел четвертой главы) было "нечего уж думать о развитии предприятия, которое так и просилось идти вперед" (XI, 596). Путь к новой жизни в социалистических трудовых ассоциациях лежит только через революцию.
У Чернышевского уже было теоретическое обоснование разницы между мечтой праздной фантазии, оторванной от действительности, и мечтой о светлом будущем, способствующей общественному прогрессу. В понятие действительности он включал "не только настоящее, но и прошедшее, насколько оно выразилось делом, и будущее, насколько оно приготовляется настоящим" (II, 103). Эта связь будущего с настоящим и определяет художественную "совместимость" реализма и романтизма в "Что делать?".
общества, зависела от большой теоретической подготовки и художественного такта автора, от его уменья верно вскрыть исторические закономерности развития общества. Опасность "произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадывания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных", [15] подстерегала, по мнению М. Е. Салтыкова-Щедрина, и автора "Что делать?". Однако Чернышевский во многом (как это подтверждается практикой осуществившегося в наше время развитого социалистического общества) избежал этой опасности. Насколько это было для него возможно, при работе над романом он использовал достижения науки и техники своего времени, чтобы рельефнее, художественно осязательнее воссоздать картину будущего (начавшиеся уже в то время постройки каналов и оросительных систем, открытие электричества, использование алюминия в промышленности и в домашнем быту, опыт выращивания фруктов в оранжереях, достижения архитектуры). Впрочем, все это для писателя лишь "намек", толчок для воссоздания более возвышенной картины, но без этого "намека" невозможно было добиться конкретно эмоционального восприятия картин будущего. Таким, например, "намеком" на громадный "хрустальный дворец", который видит Вера Павловна во сне, был Кристальный дворец на Сайденгамском холме в Англии. Чернышевский впервые описал "дворец Пакстона" еще в августовском номере журнала "Современник" за 1854 г. (XVI, 91-93).
Таким образом, утопические картины в романе Чернышевского многими своими художественными деталями восходили к действительности, и это предотвращало опасность отвлеченного схематизма. Романтическая торжественность, приподнятость в описании светлого и прекрасного будущего соответствовала законам романтического искусства и индивидуальному проявлению их в художественной форме сновидений. Последние, в свою очередь, не позволяли читателю забывать о том, что он прикосновенен к миросозерцанию и сокровенной мечте реальной героини - своей современницы.
Так в сложном соотношении исторической действительности и утопии, реального и романтического, событий из жизни знакомых людей и "мысленных", "гипотетических" ситуаций и конфликтов воссоздается оригинальная художественная структура романа Чернышевского, в которой первое - реалистическое - звено и по своим первоисточникам и по своей художественной форме является ведущим. "Чернышевский ставит ставку на реализм, вытекающий из знания жизни и располагающий сочными красками", [16] - авторитетно утверждал А. В. Луначарский. Что же касается романтических тенденций в беллетристике о "новых людях", то они, проявляясь в усиленной тяге к "идеализации"; возникают там, где остро ощущается "эстетически осознанная необходимость восполнить недостаток реального жизненного материала лиризмом, авторской убежденностью". [17]
Примечания
[9] История СССР, 1963, Љ 5, с. 226.
[11] Литературное наследство, т. 62. М., 1955, с. 642.
[12] Щепкина Е. П. Из истории женской личности в России. Лекции статьи. Пг., 1914, с. 301.
[13] Буланова-Трубникова О. К. Три поколения, М. -Л., 1928, с. 81.
[14] Там же, с. 82.
[16] Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т., т. 1. М., 1963, с. 267.
"новых людях" (60-70-е гг. XIX в.). -В кн.: Романтизм в русской и советской литературе, вып. 6. Казань, 1973, с. 108.