VII
Совершенно то же самое видим мы и в эстетической теории нашего автора.
По учению Фейербаха предмет в его истинном смысле дается лишь ощущением.
Фейербах говорит: "чувственность, или действительность, тождественна с истиной". Он утверждает также, что чувства говорят все, но, чтобы уметь читать их показания, надо уметь связывать эти показания одно с другим. "Думать -- значит уметь связно читать евангелие чувств".
Идеалистическая философия пренебрежительно относилась к свидетельству наших органов чувств. Она полагала, что представления о предметах, основанные лишь на чувственном опыте, не соответствуют действительной природе предметов и должны быть проверены с помощью чистого мышления. Фейербах решительно восстал против этого. Он находил, что если бы наши представления о предметах основывались лишь на нашем чувственном опыте, то они, наоборот, вполне соответствовали бы истине. Но беда в том, что наша фантазия часто искажает наши представления, которые поэтому приходят в противоречие с чувственным опытом. Задача философии заключается в том, чтобы изгнать фантастический элемент из наших представлений. "Сначала люди видят вещи не такими, каковы они на самом деле, а такими, какими они кажутся, -- говорит Фейербах; -- люди видят не вещи, а то, что они вообразили о них, приписывают им свою собственную сущность, не различают предмета от своего представления о нем. Только в самое последнее время человечество начинает возвращаться к неискаженному фантазией объективному созерцанию чувственного".
И тем самым оно возвращается к самому себе. Потому что люди, занимающиеся лишь вымыслами и абстракциями, сами могут быть только фантастическими и абстрактными, а не действительными существами.
Примените это учение Фейербаха (изложенное в 43 § его "Grundsätze") к эстетике, и вы получите эстетическую теорию Чернышевского. Если сущность человека -- "чувственность", т. е. действительность, а не вымысел и не абстракция, то всякое превознесение вымысла и абстракции над действительностью не только ошибочно, но и вредно на практике. И если задача философии заключается в реабилитации действительности, то в такой же реабилитации заключается и задача эстетики, как особой отрасли философского мышления. Этот неоспоримый вывод и составляет главную мысль диссертации Чернышевского об "Эстетических отношениях искусства к действительности".
Теория эстетики, выросшая на почве Гегелевского идеализма, доказывала, что искусство имеет своим источником стремление людей освободить прекрасное, существующее в действительности, от недостатков, мешающих ему вполне удовлетворять человека.
Чернышевский, опираясь на материализм Фейербаха, держится прямо противоположного взгляда. Он думает, что прекрасное в действительности всегда выше прекрасного в искусстве. Для доказательства этого он подробно разбирает все "упреки, делаемые прекрасному в действительности" Фишером, который был тогда самым видным представителем идеалистической эстетики в Германии. И он приходит к тому выводу, что прекрасное, как оно существует в живой действительности, или совсем не имеет недостатков, находимых в нем идеалистами, или же имеет их в слабой степени. К тому же от таких недостатков несвободны и произведения искусства. Напротив, все недостатки прекрасного, существующего в действительности, принимают в произведениях искусства гораздо бóльшие размеры. Чернышевский доказывает, что ни один род искусства не может соперничать с действительностью по красоте своих произведений. А это значит, что искусство, и не могло иметь своим источником стремление освободить прекрасное от недостатков, будто бы присущих ему в действительности и будто бы мешающих людям наслаждаться им. Произведения искусства -- суррогат прекрасного в действительности: они знакомят с прекрасным явлением тех, которые его не видали; они вызывают воспоминание о нем у тех, которые его видели.
воспроизводит все те явления действительной жизни, которые почему-либо интересны для людей. Чернышевский поясняет, что под действительной жизнью надо понимать не только отношение человека к предметам и существам внешнего мира, но и его внутреннюю жизнь: "иногда человек живет мечтами -- тогда мечты имеют для него... значение чего-то объективного; еще чаще человек живет в мире своего чувства; эти состояния, если достигают интересности, также воспроизводятся искусством".
Многие произведения искусства не только показывают нам жизнь, ко и объясняют нам ее. Поэтому они служат для нас учебником жизни. Чернышевский находит, что "особенно следует сказать это о поэзии".
Наконец, наш автор приписывает искусству еще значение "приговора мысли о воспроизводимых явлениях". Художник, если он мыслящий человек, не может не судить о том, что он воспроизводит, и его суждение непременно отразится на его творчестве. Заметим мимоходом, что это третье значение искусства трудно отграничить от второго: художник не может произнести перед нами свой приговор над явлениями жизни, оставляя нас в неизвестности насчет того, как он их понимает, т. е. не объясняя их.
В своей знаменитой статье "Разрушение эстетики" Писарев говорит, что Чернышевский взялся за свою диссертацию с коварной целью погубить эстетику, разбить ее всю на мелкие кусочки, потом все эти кусочки превратить в порошок и развеять этот порошок на все четыре стороны. Это совсем не верно. Принимаясь за свою диссертацию, Чернышевский вовсе не собирался погубить эстетику. Наоборот. Цель его заключалась в том, чтобы дать ей твердое философское (или, что для него было то же самое,-- научное) основание. Поэтому он совсем не лицемерил, когда в своей статье о "Пиитике" Аристотеля, напечатанной в IX кн. "Современника" за 1854 г., горячо защищал эстетику от ее недоброжелателей, утверждавших, что не следует заниматься ею, как наукой отвлеченной и потому неосновательной. И не трудно понять, почему он не мог согласиться с "недоброжелателями" эстетики. Он дорожил ею, как орудием реабилитации действикак средством борьбы с теми мечтами, которыми "иногда живет человек" и которые мешают ему смотреть трезвыми глазами на действительность. Иначе сказать, он хотел воспользоваться эстетикой, -- предварительно поставленной на твердое научное основание, -- для своих целей пропагандиста передовых идей -- "просветителя".
Взгляд на эстетику, как на орудие реабилитации действительности, сближал Чернышевского с Белинским, который к концу своей жизни тоже пришел к философии Фейербаха и тоже ставил перед литературой задачу точного изображения действительной жизни (особенно в двух своих последних годовых обзорах русской литературы). Подобно Чернышевскому, Белинский в последний период своей литературной деятельности отрицал теорию искусства для искусства и весьма сочувственно относился к тем художникам, принадлежавшим к так называвшейся тогда натуральной школе, которые не отказывались произносить свой "приговор" над явлением действительности и произведения которых могли служить "учебником жизни". Вообще Чернышевский был в нашей литературе лишь наиболее законченным представителем того типа просветителей, родоначальником которого в значительной степени являлся в последние годы своей деятельности Белинский. В некоторых литературных суждениях Белинского замечается та же рассудочность просветителя, которая особенно дает себя чувствовать в критических статьях Чернышевского и которая дала повод ко многим, очевидно ошибочным, но по-своему логичным, выводам Писарева. Если назначение искусства заключается в том, чтобы служить "учебником жизни", то, находясь в известном настроении, можно спросить себя, какие учебники скорей достигнут своей цели: те ли, которые будут написаны художниками, публицисты. Писарев -- сам человек большого публицистического таланта -- решил этот вопрос в пользу публицистов и провозгласил "разрушение эстетики".
Взяв за точку исхода материалистическую философию Фейербаха, Чернышевский и в эстетике скоро пришел к идеалистическим выводам. Его диссертация говорит не о том, почему у людей одной эпохи и одного общественного класса существуют одни эстетические понятия, а у людей другого времени и другого общественного положения -- другие. Она не занимается обнаружением причинной связи между условиями жизни людей и их эстетическими вкусами. Ее внимание сосредоточивается не на том, что есть, и не на том, что было, а на том, что должно было бы быть, и на том, что в самом деле было бы, если бы люди стали прислушиваться к голосу "разума".
Но зато в эстетике Чернышевского -- опять как и в его исторических взглядах -- мы встречаем много зачатков совершенно материалистического понимания явлений. В его диссертации есть блестящие страницы, относящиеся к тому вопросу, который, вообще говоря, обходится в ней, как второстепенный или даже третьестепенный: к вопросу о причинной зависимости эстетических вкусов от условий общественной жизни. Если бы он захотел обдумать этот вопрос со всех его сторон, то он оказался бы, по крайней мере, на пути к тому, чтобы совершить величайший переворот в эстетике, т. е. окончательно изгнать из нее идеализм и сделать ее материалистической. Но тот материалистический метод, которого он держался, был еще недостаточно разработан. А кроме того, Чернышевский в качестве "просветителя" интересовался не столько теорией, сколько вытекавшими из нее практическими выводами. Поэтому, бросив мимоходом несколько ярких лучей света на вопрос о зависимости "сознания" от "бытия" в области эстетики, он отворачивался от этого теоретического вопроса и спешил дать своим читателям побольше практических советов по части разумного отношения к действительности.
"О Пушкине") считал поэтом формы.
форма уже не имеет преобладающего значения, так как теперь выступает на первый план содержание. Эту смену хорошо выяснил Белинский, взгляды которого Чернышевский подробно и с величайшим сочувствием изложил в своих замечательных "Очерках Гоголевского периода русской литературы". Продолжая деятельность Белинского, как родоначальника наших просветителей, Чернышевский особенно дорожил теми произведениями художественной литературы, которые могли служить "учебниками жизни". И под его влиянием наша литературная критика в течение многих лет усердно исполняла роль педагога, объясняющего читателю смысл таких "учебников". Известно, что наиболее блестящим представителем "публицистической" критики был у нас Добролюбов. Говоря о нем, Чернышевский всегда ставил его выше себя. На самом же деле Добролюбов превосходил его разве лишь силою литературного таланта, да и то не во всех отношениях: Добролюбов никогда не был таким могучим полемистом, как Чернышевский. Что же касается теоретической силы ума, то в этом отношении Чернышевский стоял несомненно выше Добролюбова.
Литературная критика, в особенности дорожащая такими художественными произведениями, которые могли бы служить "учебниками жизни", естественно, должна требовать от беллетристики возможно более точного воспроизведения действительности. изображения действительности, какою отличалась "натуральная школа". Эта манера казалась ему все-таки недостаточно правдивой. Вот почему он с таким большим сочувствием встретил вышедшее в 1861 г. отдельное издание рассказов H. В. Успенского. По его поводу он поместил в ноябрьской книжке "Современника" за тот же год чрезвычайно характерную для него статью "Не начало ли перемены?". Он хвалил рассказы Н. В. Успенского за то, что в них не было того "прикрашивания народных нравов и понятий", какими грешили посвящаемые народу произведения натуральной школы, например, очерки Тургенева и Григоровича. В лице Н. В. Успенского Чернышевский приветствовал появление нового слоя писателей, смотрящих на крестьянина такими же трезвыми глазами, как на людей всех других сословий. Чернышевский доказывает своим читателям, что так и должно быть. "Забудемте же,-- говорит он, -- кто светский человек, кто купец или мещанин, кто мужик; будемте всех считать просто людьми и судить о каждом по человеческой психологии, не дозволяя себе утаивать перед самими собой истину ради мужицкого звания".
Критика 70-х годов не поняла этого отношения Чернышевского к Н. В. Успенскому, да кстати не поняла и самого Н. В. Успенского; рассказы этого последнего представлялись ей каким-то бесцельным издевательством над крестьянином. На самом деле Н. В. Успенский был далек от такого издевательства. Наша "передовая" критика 70-х годов в своих общественных взглядах стояла на точке зрения народничества, хотя и не всегда сознавала это. А народничество искало в крестьянском быту таких условий, которые могли бы послужить объективной опорой для социалистических стремлений интеллигенции. Естественно поэтому, что народникам, равно как и литературной критике, находившейся всецело или отчасти под их влиянием, не нравились такие произведения, в которых народ, по выражению Чернышевского, изображался илей. Но то, что не нравилось народникам, очень по душе пришлось нашим "просветителям" 60-х годов.
Рассказы Н. В. Успенского нимало не смущали "просветителей". Правда, крестьянин, выводимый в этих рассказах, очень бестолков. "Но какой же мужик превосходит нашего быстротою понимания? -- спрашивает Чернышевский. -- Огромное большинство людей всех сословий и всех стран живет рутиною и обнаруживает крайнюю несообразительность, едва только случится ему выйти из круга своих обычных представлений. Думает своим умом разве только один человек на тысячу".
Тут перед нами уже знакомый нам взгляд на массу, как на отсталую часть "действующей армии". И может показаться непонятным, каким образом люди, державшиеся такого взгляда, могли приурочивать к самодеятельности народа хоть одно из своих революционных упований. Это недоумение разъясняется следующими словами Чернышевского:
"Рутина господствует над обыкновенным ходом жизни дюжинных людей и в простом народе, как во всех других сословиях; в простом народе рутина так же тупа, пошла, как во всех других сословиях... Но не спешите выводить из этого никаких заключений о состоятельности или несостоятельности ваших надежд, если вы желаете улучшения судьбы народа, или ваших опасений, если вы до сих пор находили себе интерес в народной тупости и вялости. Возьмите самого дюжинного, самого бесцветного, слабохарактерного человека: как бы апатично и мелочно ни шла его жизнь, бывают в ней минуты совершенно другого оттенка: минуты энергических усилий, отважных решений. То же самое встречается и в истории каждого данного народа".
"настоящей" воли и неудовлетворенного тем, что давало ему 19-е февраля. Нельзя не признать, что эти общие соображения были весьма отвлеченны.
Для характеристики образа мыслей Чернышевского полезно будет сопоставить с только что приведенными отрывками статьи "Не начало ли перемены?" некоторые места из второй части его написанного в Сибири романа "Пролог".
Там Левицкий (Добролюбов) после свидания с Волгиным (Чернышевским) заносит в свой дневник: "Он не верит в народ. По его мнению, народ так же плох и пошл, как общество" (Соч., X, ч. 1, отд. II, 215--216). Если мы не ошибаемся, это значит, что, согласно воспоминаниям самого Чернышевского, его взгляд на народ показался Добролюбову полным "неверием". И нельзя удивляться такому взгляду: он сложился у Чернышевского в эпоху, последовавшую за крушением всех надежд, вызванных революцией 1848 года. Эта эпоха характеризуется полной подавленностью западноевропейского пролетариата. Нечего и прибавлять, что русское крестьянство тоже не давало тогда никаких оснований рассчитывать на его самодеятельность. Ввиду этого Чернышевскому, как и всем людям его образа мыслей, оставалось уповать лишь на отдельных мыслящих людей, принадлежавших к интеллигенции. Это не помешало ему, как мы знаем, бодро смотреть в будущее: он верил в торжество разума, носительницей которого и представлялась ему интеллигенция. Но когда он делал попытку представить себе тот путь, каким разум придет к своему торжеству, то его предположения сразу становились весьма неопределенными. Его исторические ожидания не связывались с ростом какой-нибудь определенной общественной силы или нескольких общественных сил. Потому в них отводилось слишком большое место случайности. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть следующее место из цитированной уже II части романа "Пролог" (Дневник Левицкого). Читатель должен помнить, что в этом месте Левицкий (Добролюбов) записал слова, обращенные к нему Волгиным (Чернышевским), и рассказ ведется от лица Левицкого:
"Придет серьезное время. Когда? Я молод, потому для вопроса обо мне все равно, когда оно придет: во всяком случае оно застанет меня еще в полном цвете сил, если я сберегу себя. Как придет?
"Шансы будущего различны. Какой из них осуществится? Не все ли равно? Угодно мне слышать его личное предположение о том, какой шанс вероятнее других? Разочарование общества и от разочарования новое либеральничание в новом вкусе, по-прежнему мелкое, презренное, отвратительное для всякого умного человека с каким бы то ни было образом мыслей... И будет развиваться, развиваться все подло и трусливо, пока где-нибудь в Европе,-- вероятнее всего, во Франции,-- не подымется буря и не пойдет по всей Европе, как было в 1848' г. В 1830 году буря прошумела только по Западной Германии; в 1848 году захватила Вену и Берлин. Судя по этому, надобно думать, что в следующий раз захватит Петербург и Москву".
Тут Волгин гадает о тех бурях, которые предстоит пережить Левицкому. Надобно полагать, что в том же роде гадал он и о самом себе. Если он по окончании университетского курса на несколько лет удалился в Саратов, то это произошло, вероятно, потому, что глухое затишье последних лет царствования Николая I справедливо казалось ему неблагоприятным для выступления на арену общественной деятельности. Он решил ждать более благоприятных "шансов", работая лично над собой и над теми преимущественно молодыми людьми, с которыми ему приходилось сталкиваться. Саратов он оставил в 1853 году лишь потому, что женитьба заставила его искать в столице лучшего заработка. "Передряга Крымской войны" открыла перед ним более широкие перспективы; но и после нее он в течение нескольких лет продолжал смотреть на положение дел глазами скептика, не верившего в возможность у нас широкого народного движения. Только крестьянские волнения, сопровождавшие отмену крепостного права, сделали такое движение вполне возможным, а может быть, даже и неизбежным в его глазах. Но не следует думать, что он в свои молодые годы предпочитал путь Из "Дневника Левицкого" видно, что, по тогдашнему мнению Чернышевского, было бы гораздо лучше, если бы все обошлось у нас "тихо, мирно".