{Эта статья составлена на основании печатаемого в настоящее время нашего исследования "Н. Г. Чернышевский". Г. П.}
I
Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 июня 1828 г. в Саратове, где отец его был священником; учился он сначала в тамошней семинарии, куда поступил, благодаря хорошей домашней подготовке, прямо в класс риторики в сентябре 1844 г. Уже в бытность свою в семинарии он обнаружил блестящие способности, так что начальство стало смотреть на него как на будущую славу духовенства. Но уже в конце декабря 1845 г. он подал прошение об увольнении его из семинарии, а в августе следующего года был зачислен в студенты Петербургского университета. По окончании университетского курса в 1850 г. он вернулся в Саратов, где получил место старшего учителя в гимназии. В Саратове он познакомился с дочерью местного врача Ольгой Сократовной Васильевой и женился на ней 29-го апреля 1853 г. Вскоре после женитьбы ему пришлось опять переехать в Петербург. Там он сначала продолжал свою преподавательскую деятельность во втором кадетском корпусе, а после всецело перешел к литературному труду. Писал он сперва (в 1853 г.) в "Отечественных Записках", потом (с 1854 г.) также и в "Современнике". В 1855 г. он стал писать исключительно для этого последнего журнала. Мы знаем только два отступления от этого общего правила: в 1858 г. появилась в "Атенее" (кн. 3) его статья "Русский человек на rendez vous", и в том же году он в течение некоторого времени редактировал "Военный Сборник". В первый год своего пребывания в Петербурге он, как видно, много работал также над своей магистерской диссертацией "Эстетические отношения искусства к действительности". Рассмотрение этой диссертации затянулось, однако, до 1855 года и, насколько нам известно, кончилось неблагоприятно для молодого ученого. Направление его мыслей не понравилось властям, и он не получил звания магистра. Но это же направление сблизило его с редакцией "Современника", предоставившей ему широкую свободу действий, так что вскоре журнал этот перешел в полное его распоряжение. Всем известно, какое огромное значение приобрел вскоре "Современник", благодаря Чернышевскому и привлеченному им Добролюбову. Именно это значение и оказалось роковым для нашего автора. Его стали считать опасным "коноводом" революционеров, и от него решили избавиться во что бы то ни стало. Арестованный 7 июля 1862 г., он был посажен в Петропавловскую крепость и приговорен к ссылке на 14 лет в каторжные работы. Император Александр II сократил срок каторжных работ на половину. Дело Чернышевского очень подробно изложено г. М. Лемке в мартовской, апрельской и майской книжках журнала "Былое" за 1906 год {Перепечатано в его книге "Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского". (Спб. 1907).}. К этой во всех отношениях добросовестной работе г. М. Лемке мы и отсылаем читателя.
В конце 1864 года наш знаменитый писатель уже прибыл в Кадаю, в Забайкальи, куда разрешено было приехать для трехдневного свидания с ним его супруге с малолетним сыном Михаилом. Через три года его перевели на Александровский завод Нерчинского округа, а по окончании срока каторги он был поселен в Вилюйске. В Россию ему позволили вернуться лишь в 1883 г., назначив местом его пребывания Астрахань. В июне 1889 г. он получил разрешение поселиться в родном Саратове, где и скончался в ночь с 16 на 17 октября того же года. Между многочисленными венками, возложенными на его могилу, особенно выделялись, говорят, два соединенных вместе венка от русских и польских студентов Варшавского университета и ветеринарного института.
Привычка к труду не оставила нашего автора ни в крепости, ни в Сибири. В крепости им написан, между прочим, знаменитый роман "Что делать?". Из того, что он написал в Сибири, уцелело не все, но то, что уцелело, составляет большой том в 757 страниц {См. изданное его сыном, Михаилом Николаевичем, полное собрание er" сочинений, т. X, ч. I.}.
Этот том наполнен преимущественно беллетристикой; там есть даже стихи, например "Гимн деве неба", появившийся первоначально в "Русской Мысли" (1885 г., No 7). Чтобы не возвращаться к этим произведениям Чернышевского, скажем о них сейчас же вот что. Сам он в одном из своих писем к А. Н. Пыпину говорит о себе на основании этих сочинений, что беллетристический талант у него "положительно есть. Вероятно, сильный". Выражаясь так, он, разумеется, подшучивал над собой, по своему обычаю. Но несомненно и то, что он не стал бы тратить свое время на беллетристику, если бы не думал, что у него в самом деле есть некоторое художественное дарование. В другом месте он говорит, что он издавна готовился быть беллетристом. Это тоже было бы невозможно без некоторой уверенности в своем таланте. Однако надо признать, что за исключением романа "Пролог", чрезвычайно интересного уже по одному тому, что он является чем-то вроде личных воспоминаний автора, облеченных в беллетристическую форму, сибирская беллетристика Чернышевского вышла очень неудачной. Она представляет теперь интерес лишь потому, что все-таки прибавляет новую черту к нашему представлению о духовной физиономии нашего автора.
Совсем не таково значение написанного в крепости романа "Что делать?". Он имел огромный успех и такое же огромное влияние на "молодое поколение" того времени. Художественными достоинствами он тоже не блещет, хотя и не правы критики, совершенно отрицающие в нем такие достоинства: в нем много юмора и наблюдательности; характер Марьи Алексеевны Розальской, матери героини романа Веры Павловны, очерчен довольно удачно. Но главным его достоинством надо, без сомнения, признать пламенный и совершенно неподдельный энтузиазм, захватывающий читателя и заставляющий его с неослабным вниманием следить за судьбою главных действующих лиц. Чтобы правильно судить об этом, во всяком случае замечательном, литературном произведении, надо сравнивать его, разумеется, не с художественными произведениями Тургенева, Достоевского или Толстого, а, например, с философскими романами Вольтера. При таком сравнении вопрос об его достоинствах представится в совершенно другом свете.
По возвращении из Сибири Чернышевский взялся за обработку материалов для биографии Добролюбова и перевел одиннадцать томов "Всеобщей истории" Вебера, сделав к некоторым из них интересные и довольно объемистые приложения. Нам не раз придется цитировать их ниже, при изучении его исторических взглядов.
Наконец, к тому же периоду относятся две, или, если угодно, три его статьи философского характера: первая была напечатана в "Русских Ведомостях" (1885 г., NoNo 63 и 64) и называется "Характер человеческого знания"; вторая появилась в сентябрьской книжке "Русской Мысли" за 1888 г. и озаглавлена: "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь (Предисловие к некоторым трактам по ботанике, зоологии и наукам о человеческой жизни)". Она подписана: Старый трансформист. Третьей статьей того же рода можно назвать предисловие к предполагавшемуся, но несостоявшемуся по цензурным условиям, третьему изданию его "Эстетических отношений искусства к действительности". Предисловие это, написанное в 1888 г., оставалось ненапечатанным вплоть до недавнего выхода полного собрания его сочинений.
Теоретическое достоинство этих произведений неодинаково. В предисловии и в статье о характере человеческого знания яснее выступают сильные стороны философских взглядов Н. Г. Чернышевского, в статье о теории благотворности борьбы за жизнь более обнаруживаются их слабые стороны. Предисловие содержит также драгоценные свидетельства о тех влияниях, под которыми сложились эти взгляды. Как видно из появившихся в мартовской книжке "Русской Мысли" за нынешний год воспоминаний г. А. Токарского, наш неутомимый автор был полон литературных планов не далее как в 1889 году, т. е. когда смерть уже приближалась к его порогу. Он мечтал об издании энциклопедического словаря; собирался писать для детей на этого чрезвычайно даровитого и сильного человека. В нашей литературе Н. Г. Чернышевский явился продолжателем дела Белинского, как оно определилось в последнюю эпоху умственной истории "неистового Виссариона". Поэтому, чтобы придти к полной ясности насчет идей Чернышевского, необходимо внимательно сравнивать их с теми идеями, к которым пришел Белинский в последнее пятилетие своей жизни
А так как в истории умственного развития Белинского философия играла в высшей степени важную роль, то читатель не удивится, что мы начнем здесь с философии, которая к тому же всегда очень интересовала и Чернышевского.
В последнее пятилетие своей жизни Белинский все дальше и дальше уходит от идеалистической философии Гегеля, так сильно увлекавшей его когда-то. В его двух последних годичных обзорах русской литературы не трудно открыть влияние материалиста Фейербаха. Этот же переход от Гегеля к Фейербаху совершил и Чернышевский, но только в гораздо более раннюю эпоху своей жизни. В этом отношении о нем можно сказать, что он начал тем, чем Белинский закончил. Нужно только прибавить, что, раз придя к Фейербахову материализму, Чернышевский оставался верен ему до гробовой доски.
В упомянутом выше предисловии к несостоявшемуся третьему изданию своей диссертации, Чернышевский следующим образом рассказывает историю своего философского развития, говоря о себе, -- страха ради цензурна, -- в третьем лице.
"Автор брошюры, к третьему изданию которой я пишу предисловие, получил возможность пользоваться хорошими библиотеками и употреблять несколько денег на покупку книг в 1846 году. До этого времени он читал только такие книги, какие можно доставать в провинциальных городах, где нет порядочных библиотек. Он был знаком с русскими изложениями системы Гегеля, очень неполными. Когда явилась у него возможность ознакомиться с Гегелем в подлиннике, он стал читать эти трактаты. В подлиннике Гегель понравился ему гораздо меньше, нежели ожидал он по русским изложениям. Причина состояла в том, что русские последователи Гегеля излагали его систему в духе левой стороны Гегелевой школы. В подлиннике Гегель оказывался более похож на философов XVII века и даже на схоластиков, чем на того Гегеля, каким он являлся в русских изложениях его системы. Чтение было утомительно по своей явной бесполезности для сформирования научного образа мыслей. В это время случайным образом попалась желавшему сформировать себе такой образ мыслей юноше одно из главных сочинений Фейербаха. Он стал последователем этого мыслителя; и до того времени, когда житейские надобности отвлекали его от ученых занятий, он усердно перечитывал сочинения Фейербаха".
Это показание Чернышевского как нельзя более важно; оно характеризует, между прочим, его отношение к Гегелю {Эта статья была уже набрана, когда появилась статья г. Е. Ляцкого: "Н. Г. Чернышевский в университете" ("Совр. М." 1909, No 3). Г. Ляцкий вносит некоторые поправки в это показание Чернышевского о ходе своего умственного развития. Он говорит: "Имея в своем распоряжении Дневник 1848-1849 г., мы можем установить, что с Гегелем Чернышевский расстался не так скоро; некоторые томы его он дочитывал в 1849 г. Правда, Гегель не производит на него особенно сильного впечатления, но свой приговор он произносит не ранее, как сделав пометку: дочитал такой-то том". Вторая неточность касается Фейербаха: "Чернышевский познакомился с ним годами двумя позже, и Фейербах, действительно, оказал решительное влияние на отношение Чернышевского к Гегелю". Как видит читатель, эти поправки, касаясь частностей, не изменяют сущности дела.}. Знание этого отношения дает нам возможность сравнить характер ума Чернышевского с характером ума Белинского.
На философию Гегеля Белинский взглянул, прежде всего, как на теоретический критерий, с помощью которого он мог подвергнуть оценке свои ения. Мы уже знаем {См. нашу статью о Белинском, напечатанную в этом же издании; ср. также нашу книгу "Н. Г. Чернышевский".}, к чему привела эта оценка. Белинский -- по собственному его выражению, употребленному им впоследствии -- не сумел развить идею отрицания. А его из ряда вон выдающаяся теоретическая требовательность делала, -- по крайней мере, на короткое время, пока не остыло еще первое и самое сильное впечатление от великих теоретических запросов, выдвинутых философией Гегеля, -- совершенно неприемлемым для него идеал, основанный на поверхностном, отвлеченном отрицании действительности. Вследствие этого "идея отрицания" была решительно отвергнута им, и он не менее решительно "примирился с действительностью". Само собою понятно, что это отвержение "идеи отрицания" и это примирение с действительностью не могли быть продолжительны. Они слишком противоречили всей нравственной природе Белинского. Вскоре он опять пришел к "отрицанию"; но необходимо помнить, что "идея отрицания" так и не получила у него того "развития", которые представлялось ему -- и совершенно правильно-необходимым с точки зрения Гегелевой философии. Ему не удалось показать себе и другим, что его субъективное "отрицание действительности" выражает собою лишь отражение в субъекте ее собственного диалектического (т. е. объективного) развития. Все, на что он мог опереться в своем новом восстании против "гнусной расейской действительности", сводилось к отвлеченному принципу человеческой личности. "благородному адвокату человечества" -- Шиллеру. Но Шиллер очень слаб как руководитель в деле теоретической оценки общественных отношений. Вот почему нельзя не признать, что хотя разрыв Белинского с Гегелевым "философским колпаком" делал, при тогдашних обстоятельствах, большую сердцу, но он в то же время знаменовал собою весьма значительное понижение той теоретической требовательности, о которой свидетельствовала, например, очень односторонняя и потому в общем неудачная, но все же весьма замечательная статья, посвященная Бородинской годовщине. нципа остается, -- как бы ни был благороден этот принцип, -- отвлеченным, т. е. поверхностным, т. е. теоретически неудовлетворительным отрицанием, как бы "гнусна" ни была эта действительность. конкретной основы, которая одна только и может быть признана удовлетворительной. Белинский, для которого продолжительное "примирение" с нашими тогдашними общественными порядками было нравственной невозможностью, вынужден был, в конце концов, удовлетвориться хотя бы и поверхностным их отрицанием: слишком еще не развиты были те элементы наших общественных (преимущественно производственных) "расейской действительности". Но у Белинского -- в его переписке, как и у Герцена в его дневнике -- очень заметно мучительное сознание того, что отвлеченное отрицание не только не удовлетворительно в теории, -- с этим без очень большого труда помирились бы Белинский и Герцен, как люди более всего стремившиеся к практическому делу, -- но и бессильно на практике. Казалось бы, что перед Чернышевским, который выступил, как продолжатель дела Белинского, должна была с первых же шагов его литературной деятельности встать такая дилемма: или сделать то, чего не мог сделать Белинский, т. е. развить "идею отрицания" сообразно требованиям теории, или же окончательно убедиться в практическом бессилии отвлеченного отрицания. Вышло не так.
довольно спокойно ждал окончания реакционной непогоды, уверенный в том, что рано или поздно перед ним откроется желанная арена общественной деятельности. Эта его уверенность имела под собой лишь ряд весьма отвлеченных соображений. Но факт тот, что она была налицо и что Чернышевского уже не терзало сознание слабости отвлеченного идеала. В этом отношении его дневник не заключает в себе ничего подобного тем стонам, которые слышатся, можно сказать, на каждой странице дневника Герцена и в каждом письме Белинского. При внимательном чтении дневника Чернышевского легко убедиться в том, что будущему продолжателю дела Белинского совсем не бросалась в глаза ни теоретическая неосновательность, ни практическая слабость отвлеченного отрицания, унаследованного им же от того же Белинского, равно как и от других людей сороковых годов. Это происходило отчасти потому, что как ни велики были дарования Чернышевского, но по глубине теоретических запросов он все-таки уступал гениальному Белинскому. А кроме того, тут сказалось, вероятно, и различие исторического момента. Глубокая ночь реакции, ознаменовавшей собою последние годы царствования Николая I, все-таки позволяла, должно быть, чувствовать инстинктом практического деятеля, если не различать умом теоретика, признаки, показывавшие неизбежность более или менее скорого рассвета. Вот эти-то несомненные для практического инстинкта, хотя и неуловимые для теоретического ума, признаки и позволили нашему автору избежать столкновения с вышеуказанной дилеммой. Гегель, вызвавший в душе Белинского столько поистине трагических сомнений, первоначально явился в глазах Чернышевского мыслителем, философия которого не только не подрывала веры в отвлеченный идеал, но значительно укрепляла ее. Это произошло потому, что русские изложения системы Гегеля, с которыми Чернышевский познакомился сначала, были, во-первых, "неполны", а, во-вторых, сделаны были, как это мы узнаем от него самого, "в духе левой стороны Гегелевой школы". Известно, что эта сторона как в России, так и в Германии сильно грешила -- вплоть до появления Маркса на схоластиков, нежели на того мыслителя, каким он являлся в изображении своих левых учеников. Отсюда видно, что величайшее достоинство Гегелевой философии, -- ее диалектический метод, требовавший анализа явлений в том процессе их развития, который обусловливается присутствием в них противоречивых элементов, -- отсюда видно, говорим мы, что эта сторона философии Гегеля не произвела на нашего автора никакого или почти никакого впечатления. Говорим: "почти" потому, что Чернышевский не совсем пренебрегал диалектикой Гегеля. В своих "Очерках Гоголевского периода русской литературы", он отзывается о ней с похвалой; но она и там изображается им в одностороннем виде. На этом полезно остановиться.