Вопрос об идейном содержании полемики Толстого с Чернышевским (этика "разумного эгоизма", задачи и формы просвещения народных низов, отношение к политической борьбе и к эмансипации женщины и т. д.) достаточно разработан в литературоведении. {См.: П. А. Сергеенко. Л. Н. Толстой и его современники. М., 1911; Н. Н. Апостолов. Лев Толстой и его спутники. М., 1928; В. Фриче. Л. Н. Толстой и Н. Г. Чернышевский. - Красная новь, 1928, Э 9; Б. Эйхенбаум. Чернышевский и Толстой. - Красная газета, веч. вып., 1928, 29 ноября, Э 329; А. И. Шифман. Чернышевский о Толстом. - В кн.: Л. Н. Толстой. Сб. статей. М. -Л., 1951; Е. Н. Купреянова. Молодой Толстой. Тула, 1956; Б. И. Бурсов. Лев Толстой. Л., 1960; Б. Ф. Егоров. Дополнение к теме "Чернышевский и Л. Толстой". - В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы, т. 3. Саратов, 1962; М. Б. Xрапченко. Лев Толстой как художник. М., 1963; Т. И. Усакина. К истории статей Чернышевского о Толстом. - В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы, т. 4. Саратов, 1965; И. В. Чуприна. Чернышевский и нравственно-философские искания Л. Толстого в 60-е годы. - В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы, т. 6. Саратов, 1971, и др.} Что роман Чернышевского был в середине 60-х годов в поле зрения Толстого, тоже вполне установлено. {См.: М. П. Николаев. Н. Г. Чернышевский и Л. Н. Толстой. Тула, 1969.} Здесь важны лишь те аспекты полемики между двумя писателями, которые вели к созданию новых жанровых структур русского романа. С этой точки зрения наиболее существенна проблема соотношений разума и стихии чувств, получившая столь различное, даже противоположное художественное освещение в романах Чернышевского и Толстого.
В первых своих литературных выступлениях Толстой поразил всех (и в первую очередь именно Чернышевского) особой "непосредственной чистотой нравственного чувства" и способностью воспроизводить живой процесс душевной жизни, ее "текучесть". После "Люцерна" (1857) и разочарования в европейской цивилизации - в произведениях первой половины 60-х годов (например, в "Казаках" и "Семейном счастии") - изображение душевной жизни героев уже открыто полемично по отношению ко всякому рационализму.
"Что делать?" и независимо от него. Уже тогда Толстой показывал, что само движение мысли неотделимо ни от своеобразия человеческой личности, ни от неповторимости конкретной жизненной ситуации, - иначе говоря, что интеллектуальная деятельность тоже индивидуальна.
"Казаках" или в "Семейном счастии" толстовская критика рационализма (со всеми его гражданскими и этическими идеалами) сама носила преимущественно эмоциональный характер. Она не была развернута в целостное мировоззрение и осуществлялась еще в рамках повести, по самой природе этого жанра и не претендующей на развернутую "картину эпохи".
Иное дело "Война и мир". Для создания романа (да еще такого всеобъемлющего замысла и размаха) писателю необходимо было найти свое художественное решение всей совокупности проблем, выдвинутых эпохой. Здесь Толстой по-своему осмысляет и те вопросы, которые были выдвинуты Герценом в "Былом и думах" и Чернышевским в "Что делать?". Это в первую очередь вопросы о человеке и истории (в частности о роли личности в истории), о традиционной морали и личной совести, о возрастающей роли идей в жизни общества, о назначении женщины и т. д. и т. п.
В "Войне и мире" дано резко полемическое по отношению к предшественникам решение всех этих вопросов. Но, может быть, как раз необходимость эстетически убедительно противопоставить Герцену и Чернышевскому противоположный взгляд на вещи и толкнула Толстого к роману на историческом материале, да к тому же - с прямым включением в ткань повествования авторских аналитических суждений и развернутых историко-философских глав.
"Войне и мире", где "все семейные, домашние события и продолжения выступали на фоне исторических событий и философских рассуждений. Философские отступления и картины сражений создавали определенный уровень, по отношению к которому распределялись все предметы. Получалась естественная "иерархия" тем и предметов". {Б. М. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1960, стр. 184-185.}
Об этом пишет и Л. Я. Гинзбург: "Современники так до конца и не поняли, что для Толстого рассуждение, прямо высказанная мысль были равноправным элементом в том "лабиринте сцеплений", каким представлялось ему искусство". {Л. Гинзбург. О психологической прозе. Л., 1971, стр. 327.} Л. Я. Гинзбург права и тогда, когда утверждает, что "отношение к эстетическим возможностям рассуждений сближает Толстого с Герценом". {Там же, стр. 329.} Однако вряд ли она права, когда склоняется к мысли, "не использовал ли Толстой "Былое и думы" в качестве одного из своих источников?". {Л. Гинзбург. "Былое и думы" Герцена. Л., 1957, стр. 197.}
"Былое и думы", как об этом пишет и сама Л. Гинзбург, не роман. Автобиографический герой этой книги совершенно сливается с автором, так что художественная задача - найти соотношение авторского аналитического суждения и голоса героя тут даже не возникает, как не возникает и проблема перехода от документально-исторического материала к вымыслу и вымышленным героям. В "Былом и думах" все - история.
Чернышевский в "Что делать?", пожалуй, впервые в истории русского романа дает авторской мысли (включая сюда и авторский анализ психологии героев, и авторские рассуждения на общие философско-исторические, этические и эстетические темы) права эстетического и конструктивного фактора, так что без этого авторского голоса, четко отделенного от "голосов" персонажей, не могла бы вполне развернуться и "картина эпохи".
"Войне и мире") рассуждения "от автора" вовсе не являются "отступлениями"; это прямое продолжение того же аналитического осмысления жизни, которое развертывалось по ходу сюжета во взаимоотношениях и поступках героев, в анализе психологических мотивов их поведения и т. п. "Публицистическими отступлениями" или "отступлениями историко-философскими" эти авторские рассуждения называют лишь по инерции - в противоречие с признанием за ними конструктивного художественного значения.
Толстой в "Войне и мире" вводит в структуру романа разработанный Герценом (но восходящий еще к Пушкину) прием свободного перехода от изображения "частной" жизни к философии истории, от бытовой и психологической характеристики вымышленных персонажей к такому же детальному психологическому анализу поведения исторических лиц.
Таким образом, Толстой-романист использует в целях полемики идейно-художественные открытия противников - ту новую ступень художественного историзма, которая проявляется у Герцена и Чернышевского в утверждении своеобразного "параллелизма", а точнее - взаимодействия законов истории и психологии. К этому толкает его как раз полемическая установка: вере в прогресс и в науку (и связанному с ней убеждению в способности выдающейся личности оказывать могущественное влияние на ход исторических событий) Толстой противопоставляет иную точку зрения; он утверждает стихийный характер исторического процесса, его неподконтрольность воле и разумению отдельного, хотя бы и выдающегося деятеля.
изображенных в "Войне и мире", играют не чьи бы то ни было претензии целенаправленно "двигать" историю, а стихийная жизнедеятельность громадных человеческих массивов, втянутых в эти события. Поведение каждого из участников этих событий в свою очередь подсказано "роевой" жизнью с ее бесконечно разнообразными повседневными интересами, стимулами и чувствами.
"Войне и мире" новая стадия проникновения романиста в "диалектику души" художественно согласована с решением новых для Толстого вопросов: о движущих силах истории, о ее глубинных закономерностях.
Проблема взаимосвязи истории и психологии, выдвинутая Герценом и Чернышевским, получила у Толстого более полное художественное раскрытие, чем это было доступно не только Чернышевскому, но и Герцену. Роман Толстого оказался в итоге не отрицанием "исторического воззрения" (как это входило в исходную полемическую задачу автора) и не возвратом к представлениям о "вечных", неизменных на все времена законах духовной жизни, а наоборот - бесконечным углублением и обогащением художественного историзма.
Исследователи справедливо указывают, что выбор эпохи войн с Наполеоном связан в "Войне и мире" - со стремлением Толстого воспроизвести "эпическое состояние мира", требующее в качестве своей основы событий общенационального значения. Утверждая поэзию патриархально-роевой жизни, романист видел в первой отечественной войне тот узел истории, который объединил людей в общенациональном масштабе.
Такое истолкование источника эпической силы "Войны и мира" недавно было дополнено новым, очень существенным оттенком. Отвергая буржуазную цивилизацию "главным образом за ту разобщенность, которую она несла с собой", романист "с наслаждением окунулся в "пору", отмеченную пафосом стихийно возникшей всеобщности", в эпоху "отечественной войны с ее рубежной ситуацией между жизнью и смертью для всей нации в целом и для каждого в отдельности". {С. Розанова. Толстой и Герцен. М., 1972, стр. 223.} В этом смысле особенно убедителен один из черновых набросков Толстого, приведенный С. Розановой в подтверждение своей мысли и объясняющий выбор не только эпохи, но и героев "Войны и мира": "Я буду писать историю людей, более свободных, чем государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни для борьбы и выбора между добром и злом, людей, изведавших все стороны человеческих мыслей, чувств и желаний, людей таких же, как мы, могущих выбирать между рабством и свободой, между образованием и невежеством, между славой и неизвестностью, между властью и ничтожеством, между любовью и ненавистью, людей, свободных от бедности, от невежества и независимых". {Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90 томах, т. 13. М., 1949, стр. 72.}
"герой свободного выбора" вполне сопоставим с ведущим действующим лицом герценовской исповеди, сквозной темой которой является изображение "человечески сильного и человечески прекрасного развития", "образование свободного человека". {С. Розанова. Толстой и Герцен, стр. 236.} В творческом сознании самого Толстого такой герой полемически сопоставлен также и с "новыми людьми" Чернышевского, тоже ведь людьми "свободного выбора", "человечески сильного и человечески прекрасного развития".
В эпохе войн с Наполеоном Толстой находит не только поэзию сравнительно еще раннего этапа истории, не расколотого противоречиями буржуазной цивилизации, - поэзию, обращенную в прошлое. Грандиозные события национальной жизни оказываются у него также общественной почвой для возникновения нового уровня нравственных потребностей и интеллектуальных исканий личности.
Здесь впервые Толстой ставит в центр повествования также и людей напряженной интеллектуальной жизни - Пьера Безухова и Андрея Болконского. Художественная сила и обаяние этих образов - это поэзия, обращенная уже не в прошлое, а в будущее, прямой творческий отклик Толстого на возросшую роль идей, интеллекта, мышления. При этом, однако, полноценный интеллектуальный герой у Толстого немыслим без того богатства и поэтичности душевной жизни, которое свойственно его же героям эпического плана. Без такой опоры на богатство эмоциональной жизни интеллектуализм превращается, по художественной концепции Толстого, в сухую рассудочность, глухую к многообразию жизни и в конечном счете всегда тупо эгоистическую.
Художественная трактовка интеллектуального героя полемична в "Войне и мире" как по отношению к либеральному прогрессизму, так и по отношению к просветительскому рационализму, в частности к Чернышевскому. И в этом случае полемика оказалась художественно необычайно-плодотворной. Особенно важны с этой точки зрения образ и судьба князя Андрея. Пьер Безухов - человек, гораздо больше подвластный стихии чувства, - является укрупнением того же типа рефлектирующего героя, героя с пробужденной совестью, который и раньше разрабатывался Толстым. Князь Андрей - человек интеллектуально-волевого склада - характер новый в творчестве самого Толстого.
"новых людей" Чернышевского или для героев Достоевского, мысль, напряженные интеллектуальные искания, вызванные потребностью реализовать свои силы в общественной сфере, стали ядром личности и содержанием внутренней жизни. Однако - в противоположность "новым людям" из "Что делать?" и героям Достоевского - у князя Андрея органичная потребность согласовать свою практическую деятельность с "общими" идеями и реализовать личные силы в общественно-исторической практике проявляется не в "одержимости" идеей и не в служении однажды сознательно выработанным "убеждениям", а в постоянном динамическом взаимодействии идейных исканий и практического опыта. Поэтому он и проходит несколько кругов идейного одушевления и глубокого "охлаждения", вызванного крушением очередной попытки сознательного и целенаправленного участия в истории своей страны.
собственные жизненные концепции, соответствующие духу и потребностям исторического времени, в котором он живет. Свою деятельность он подчиняет тем мыслям, к которым пришел сам - по ходу внутренней биографии. Он совершенно чужд той "двойственности", - того расхождения слова и дела, теории и практики, - которая была столь свойственна "лишним людям" 40-50-х годов и преодоление которой, например в глазах Чернышевского, было главной духовно-интеллектуальной задачей "новых людей".
В то же время интеллектуальная жизнь князя Андрея настолько индивидуальна, так неразрывно связана с богатством и напряженностью его эмоциональной, душевной, практической (жизни, что не может привести и к ослеплению идеей - к той "одержимости" ею, которая столь свойственна некоторым из героев Достоевского и становится как бы средостением между ними и показаниями жизни и нравственного чувства. В образе князя Андрея наиболее явственно выступает то новое углубление художественного историзма в трактовке человека - единство его духовно-интеллектуальной и социально-практической деятельности, - которого достигло в "Войне и мире" искусство Толстого, ставшее новым словом в истории русского и мирового романа.
* * *
Первое пореформенное десятилетие - это эпоха зарождения ряда новых жанров, новых художественных структур русского реалистического романа. Это десятилетие в литературном процессе стало своего рода большим перекрестком, от которого начинаются новые пути, новые направления в развитии русской прозы. Мы пытались определить своеобразное место первого романа Чернышевского в этом процессе.
"Что делать?" не исчерпывается громадным общественным влиянием на умы нескольких поколений русской интеллигенции. Воздействие этого романа на литературный процесс было ничуть не менее существенным и глубоким. Мы вовсе не хотим сказать, что этот роман художественно совершенный, что это небывалый художественный взлет в истории русского романа. Однако, вызвав художественную полемику по коренным вопросам эпохи, роман Чернышевского оказался могучим толчком и катализатором в процессе возникновения целого ряда новаторских форм, художественных открытий в области романа. Тем самым он способствовал появлению произведений, по масштабу и влиянию на дальнейшее художественное развитие человечества существенно превосходивших "Что делать?".